– Почему именно там?

– Больше негде было…

Рьяные помощники Кирутина бросились к туалету и вскоре извлекли из деревянной крыши банку с золотыми монетами. Были где-то на участке и другие золотые захоронения, но то ли от волнения, то ли от возрастного склероза у Бельковича память отшибло напрочь. «А вдруг не будут весь участок перекапывать, и когда меня расстреляют, жена найдет тайник и будет на что жить в старости!» – мелькнуло в голове вчерашнего заготовителя, и на очередной вопрос Кирутина о наличии других сокровищ на участке или в доме он ответил отрицательно. У него теплилась маленькая надежда увидеть дорогую супругу, однако в окне за занавесками торчал все тот же силуэт чекиста. Бельковичу подумалось вдруг, не показалось ли, что он видел заплаканное лицо своей благоверной, с которой прожил в любви и согласии не один десяток лет. В груди и вовсе защемило от мысли, что больше ее он может не увидеть.

По дороге в столичный следственный изолятор арестованный Белькович проклинал и прошлую жизнь, и теперешнюю, поскольку света в конце тоннеля ожидать не приходилось. Жаль было и себя, согрешившего, в своем необузданном желании богатого дома и сытой устроенной жизни, и ни в чем не повинную семью. Хотя почему неповинную? Все домочадцы быстро привыкли к большим деньгам и недоумевали, когда их не было, что вновь толкало Бельковича на кооперативное добывание средств всемогущих.

30

За несколько бесконечных суток, проведенных Елизаветой Киршевич в «музыкальной шкатулке», она отвыкла от темноты, голова гудела и плохо соображала, ноги то и дело подкашивались, теряя тапки. Конвойный вел арестованную по длинному темному коридору, который по ходу движения из узкого проема, рассчитанного на прохождение одной персоны, расширялся поначалу до метра, а вскоре и вовсе до двух. Кабинет следователя сильно пропах валерьянкой, отчего подследственной Киршевич на мгновенье стало легче дышать.

Щуплый седовласый следователь госбезопасности сидел спиной к запыленному окну у потертого стола. Привычным жестом он указал испуганной бывшей сотруднице районной потребкооперации на прибитую наглухо деревянную табуретку.

– Фамилия?

– Киршевич, – дрожащим от страха голосом пролепетала Елизавета Юрьевна.

– Должность?

– Заведующая колбасным цехом…

Голос взволнованной женщины становился глуше.

– Вам понятно, почему вы задержаны? Чего молчишь? Колбаса поперек горла стала?

Елизавета вдруг заметила на грязном стекле перебирающую лапками черно-синюю муху, запутавшуюся в паутине. И такой тщедушной отныне показалась ей жизнь, похожая на барахтанье непутевой мухи на невымытом стекле, так жалко стало себя, что слезы полились рекой.

– На вот, выпей, успокойся, – капитан поставил перед Киршевич стакан воды. – Что сделано – то сделано, – не то чтобы проникся Беспалов внезапной женской слабостью, по опыту стало понятно, что давить на даму нет никаких оснований. Сама все расскажет, спекулянтка чертова, как на духу, и прямо сейчас.

Елизавета Киршевич призналась, что накопленные деньги не тратила, потому что со дня на день ожидала ареста и понимала, что украденное все равно придется отдать.

– На чем воровали?

Женщина, глотнув пару глотков воды, начала понемногу успокаиваться.

– Много хитростей в торговле.

– Ну например?

– Сверх нормы в мясной фарш, к примеру, добавляли свиную шкурку и воду или недокапчивали колбасные изделия, колбаса поэтому и весила больше.

– Вот тебе лист. Давай, голубушка, пиши все, как на духу.

Киршенкова, не сильно преуспевшая в грамоте, нацарапала все, что казалось важным, прислушиваясь к каждому шороху за спиной и вздрагивая от любого звука в коридоре. Прощаясь с жизнью, она припомнила и «фонд Бородина», и специальные гири при взвешивании-обвешивании, и завышенные веса тары, и фиктивную температуру мяса, и многие иные хитрости, популярные в торговле во все времена.

Стоит ли удивляться, что первые же встречи с арестованными позволили говорить о размере хищений народного добра в сотни тысяч рублей. Статья 91-1 «Хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах» предусматривала в СССР наказание вплоть до смертной казни. Зная об этом, арестованные пытались купить себе жизнь ценой чистосердечного признания.

Так что после нескольких допросов фигурантов громкого дела Беспалов был в курсе практически всей жизни в Оршицкой потребкооперации. Он нарочно томил в камере следственного изолятора главного идеолога и руководителя райпотребсоюза Марка Бородина, чтобы на первом же допросе пригвоздить его по делу и за дело.

Внедренная в камеру «шестерка» попыталась втереться в доверие к председателю Оршицкой кооперации, но каких-либо результатов популярный чекистский метод не дал – подсадная утка в лице экономиста и взяточника «Шурика» была расколота Марком на маленькой мелочи, когда конвоир подбросил бедняге пачку папирос. Отличный психолог и физиогномист Марк Наумович тут же сделал вывод и попытался всячески держаться подальше от «своего» человечка в случайной компании. К тому же ему, привыкшему в работе думать, анализировать и предугадывать на несколько шагов вперед, если не все, то многое стало понятно в момент задержания в автомобиле. Для того чтобы надеть наручники на такого известного человека, как он, к тому же представленного к высочайшей социалистической награде Героя труда, нужно было иметь веские основания, подкрепленные приказом вышестоящего начальства. А вышестоящее начальство, в свою очередь, зная, что Марк дружбу водит с председателем советского правительства Косыгиным, не решилось бы на арест без позволения Машерова. И если карательная система закрутилась, открутить назад пленку не удастся никому, даже самому лучшему и дорогому адвокату. И это означает только одно: молчать и не прибавлять срок глупыми признаниями.

Прошедший все круги ада во время войны Марк Бородин был готов к любому неискушенному быту, руководствуясь оптимистическим правилом: и в тюрьме люди живут. Держался спокойно, особняком, стараясь не выделяться и никому в друзья не навязываться.

Как только в кабинет, специально отведенный для допросов, конвоир ввел Марка Бородина, Беспалов почувствовал себя крайне неуютно. И дело было даже не в том, какими жгучими величественными большими глазами рассматривал его подследственный: черный глубокий взгляд был рядом и не здесь. Казалось, главного фигуранта дела вовсе не волнует, что с ним будет далее. Беспалов не мог понять, почему Бородина не пугала перспектива быть расстрелянным по приговору суда. Он даже позавидовал неиссякаемой стойкости духа этого худощавого человека с невероятно длинными изящными пальцами.

– Итак, Марк Наумович, мне известно, какое воровство процветало на вашем предприятии. И механизм громадного хищения социалистической собственности в общих чертах мне понятен. Мне хочется узнать конкретно ваши цели, для чего вы обкрадывали государство?

– Я бы не стал называть это воровством. Я всегда все делал во благо общего дела, устраняя дефицит. В моих самых далеких сельских магазинах всегда можно купить любые продукты.

– В твоих?